Его мать держала за руку малютку Марию. До появления Марии нянчились с Сальваторе, но теперь он сам сделался авторитетной фигурой и должен был ее опекать. Ему нравилось играть с сестренкой и объяснять ей все подряд.

Было холодно, и мать надела черное пальто. Головы большинства женщин были покрыты белыми шалями, но мать, несмотря на ветер, предпочла свою лучшую шляпку – тоже черную, с потрепанной вуалькой и хилым искусственным цветком. Сальваторе слышал, что когда-то цветков было два, но он тогда еще не родился. Он понял, что шляпка должна была показать американцам, что их семейство – люди с некоторым весом.

Кончетта Карузо была малоросла, смугла и неимоверно горда. Она знала, что жители ее деревни превосходили обитателей соседних по всем статьям, а Южная Италия – Меццоджорно – была лучшим краем на свете, как бы ни были хороши остальные. Она понятия не имела, чем питаются другие народы, и не хотела этого знать. Итальянская кухня тоже была лучшей.

Ей было известно и то, что, к каким бы она ни взывала святым, Бог видит все грехи мира и сам решит, проявить ли Ему милосердие.

Это был Высший промысел. От него нельзя укрыться, как никуда не деться из-под синего небесного свода над землей. Переезд в Америку ничего не изменит.

– Зачем мы едем в Америку? – спросил Сальваторе, когда они погрузились в повозку, готовые проститься с маленькой фермой и взять курс на Неаполь.

– Потому что в Америке деньги, Тото, – ответил отец. – Куча долларов для пересылки твоей бабушке и тетушкам на содержание фермы.

– А в Неаполе долларов не достать?

– В Неаполе? Нет, – улыбнулся отец. – Тебе понравится Америка. Там живут твой дядя Франческо и братья, которых ты никогда не видел, и все они ждут тебя с нетерпением.

– А правда, – спросил Сальваторе, – что в Америке все счастливы и можно делать что хочешь?

Но мать опередила отца с ответом.

– Негоже тебе думать о счастье, Сальваторе, – сурово сказала она. – Это Богу решать, заслуживаешь ли ты счастья. Будь благодарен за то, что живешь.

– Да, Кончетта, именно так… – начал было отец, будучи не столь набожным, но Кончетта осталась неумолимой:

– Только бандиты делают то, что хотят, Сальваторе. Каморристы. И Бог покарает их. Почитай родителей, трудись тяжко, заботься о семье. Этого достаточно.

– Но выбор все-таки есть, – деликатно заметил дядя Луиджи.

– Нет! – вспылила Кончетта. – Выбора нет. – Она посмотрела на своего крошку-сына. – Ты хороший мальчик, Сальваторе, – сказала она уже мягче, – но ты не должен надеяться на слишком многое, иначе Бог тебя накажет. Никогда об этом не забывай.

– Да, мама, – ответил он.

Рядом с матерью стоял дядя Луиджи, державший маленькую Марию за другую руку.

Дядя Луиджи был коротышкой с круглой головой, а пряди волос были зачесаны набок, но не могли скрыть лысину. Он был не такой могучий, как отец Сальваторе, который его только терпел. Он работал в лавке, умел читать и писать и любил ходить в церковь с сестрой, и все это не трогало других мужчин, членов семьи. «Чтение и письмо – пустая трата времени, – говорил отец Сальваторе. – А все священники – мошенники». Дядя Луиджи был странноват. Иногда он зудел себе что-то под нос и таращился в пустоту, словно грезил. Но дети любили его, а Кончетта защищала.

Сальваторе поместили между Анной и Паоло. Анна была стройна и серьезна. Всего девятилетняя, она была старшей дочерью и помогала матери во всем. Они с Паоло не всегда ладили, но Сальваторе любил Анну, потому что она, когда он был совсем мал, водила его гулять в лес и угощала шоколадом.

Что касалось Паоло, то он не был старше Сальваторе и на полных два года. Паоло был его лучшим другом, они все делали вместе. Во время плавания Паоло заболел и продолжал кашлять, но ему вроде бы полегчало, а дядя Луиджи сказал, что свежий воздух поставит его на ноги.

Сальваторе любил свою семью и не мыслил без нее жизни. И вот теперь они благополучно пересекли океан, а прямо по курсу лежал Эллис-Айленд. Он знал, что там состоится досмотр и только потом их пустят в Америку.

Еще не прошло и часа с того момента, как он подслушал из разговора родителей ужасный секрет. Один из них не пройдет.

Роуз Вандейк Мастер рассматривала картину. Это была очаровательная акварель, изображавшая ее коттедж в Ньюпорте и так ей понравившаяся, что она повесила ее на стену в своем будуаре над маленьким французским бюро, за которым любила писать письма. Ее муж Уильям был на работе, дети отсутствовали, и она могла умиротворенно блаженствовать. Только что Роуз надела свое жемчужное колье-чокер. В жемчугах ей почему-то всегда становилось лучше. И ей требовалась ясность мысли, так как предстояло принять одно из труднейших решений в жизни.

Роуз Мастер вела привилегированную жизнь и сознавала это. Она была верной женой и любящей матерью, а своими домами управляла безукоризненно. Но все это счастье было бы невозможно без упорного труда и расчета. Не приходилось удивляться тому, что она, зашедшая так далеко, вознамерилась пойти еще дальше. Если муж трудился и тем приращивал семейное состояние, то свою задачу она видела в том – и большинство ее знакомых женщин согласилось бы с этим, – чтобы повысить их общественный статус. Воистину замужняя женщина ее класса и времени, благословенная или проклятая, с амбициями, мало что могла изменить.

Она столкнулась с проблемой ни в коей мере не простой – расчеты, возможности, подводные камни. Чем выше поднимаешься по социальной лестнице, тем меньше свобода выбора.

Где будет жить ее семья?

Не летом, конечно, это было давно решено. Они всегда проводили его в коттедже.

Коттедж был необходим любой семье. Под коттеджем, естественно, понимался летний дом на побережье. Это мог быть скромный домик или большой особняк, но именно там проводили летние месяцы матери с детьми, а мужья, работавшие в городе, приезжали по выходным. А сливки общества владели коттеджами в Ньюпорте, штат Род-Айленд.

Ньюпорт выбрали неспроста. Еще британцы и французы оценили его великолепную бухту, глубокую и защищенную от непогоды. Там разместился Нью-Йоркский яхт-клуб, который теперь побеждал в ежегодных соревнованиях на Кубок Америки британскую элиту из Королевского яхтенного эскадрона. На нетронутом побережье Ньюпорта, протянувшемся на много миль, хватало места для всех коттеджей, в которых нуждался свет, – его было более чем достаточно в силу эксклюзивности ньюпортского светского общества. Проникнув в него, можно было считать, что вершина достигнута.

Конечно, необходимо было присутствие. Пару лет назад, когда муж увез ее на сезон в Лондон, Роуз настояла на своем возвращении в Ньюпорт ко второй неделе июля. Понятно, что многие модники предпочитали проводить зиму и лето в Лондоне, после того как десятки богатых американских невест вышли замуж за английских аристократов, а в британской столице наслаждалась жизнью настоящая американская колония – «пароходное общество». Но Роуз нравилось быть на виду в Ньюпорте. «Иначе, – втолковала она мужу, – люди решат, что мы исчезли с лица земли».

Ньюпорт идеально подходил для лета. Проблема заключалась в Нью-Йорке.

Семья была хорошо представлена в городе. Бабушка Уильяма, старая Хетти Мастер, по-прежнему жила отдельно в шикарном доме в Грамерси-парке. Его отец Том недавно купил роскошный дом покойного мистера Шона О’Доннелла в нижней части Пятой авеню. Тот скончался на обратном пути из Англии. А что касается последних лет, то Уильям и Роуз снимали отличное жилье на той же авеню, но подальше. Однако владелец захотел его вернуть, и настало время обзавестись собственным.

– Решай сама, Роуз, куда нам податься, – искренне предложил Уильям. – В Бруклин или Куинс, на Манхэттен или в Бронкс. На Стейтен-Айленд, если угодно. Главное, чтобы остаться в городе.

Формально, конечно, эта глушь уже сделалась частью города. Перед самым началом нового века все эти предместья – Бруклин и графство Куинс на Лонг-Айленде, часть старого голландского поместья Бронкс к северу от Манхэттена и сельский Стейтен-Айленд, находившийся южнее на другом берегу бухты, – скопом вошли в состав разросшегося Нью-Йорка. Бруклин, гордившийся своей независимостью, уломали совсем недавно, и пять образовавшихся в итоге нью-йоркских боро [50] превратили метрополию в самый густонаселенный город мира после Лондона.